В Дебрецене поставили «Бориса Годунова»
Опусы Мусоргского — увы, нечастые гости на венгерской оперной сцене. Так что само по себе появление «Бориса Годунова» — сначала в Дебрецене, а потом на гостевой площадке в Будапеште, тем более в редакции 1874 года, можно считать сенсацией, даже если дирижер Балаж Кочар не посягнул ни на какие решительные нововведения. Спектакль поставлен недавним лауреатом Премии Вс.Мейерхольда Атиллой Виднянским. В Москве известны его драматические постановки, но мало кто знает, что руководитель дебреценского театра, объединяющего в себе драматическую и оперную труппы, ставит немало опер. Его многолетний соратник сценограф Александр Белозуб на этот раз привлек на сцену немало загадочных символов русской культуры, которые прозвучали со всей своей двойственностью. К логике их использования можно бесконечно придираться, если, конечно, стереть из памяти то детское удивление, которое вызывают, например, успехи колокололитейной гигантомании, выставленные в Кремле...
Белозуб смотрит на Царь-колокол именно с тем детским удивлением, и именно из его зияющего светом раскола заставляет появиться сначала раба, тянущего за собой огромный колокольный язык, а затем и Бориса Годунова. Именно этот колокол как знак своей силы — и несмотря на уже зияющий раскол — поднимет, взяв в руки доселе бессильно пролегший по всей сцене канат, новый правитель России. Потом снова опустит. В финале колокол вновь поднимут, чтобы обнаружить, что внутри этого безъязычного колокола привязан Юродивый — единственный, кто еще отказывается петь славу Самозванцу. Хотя и молиться за царя Ирода, как знаем, не хотел.
Противовес Царь-колоколу — маленькая башенка сына Годунова Федора, к которой над оркестром проложен наискосок мосток. Этот царевич, может, и является главным юродивым этого спектакля. Он на сцене — уже в прологе, и мы тогда еще не знаем, что это за царевич — может, и сам Димитрий. (Отсутствующий) Димитрий и (присутствующий) Федор окажутся навеки связаны — мы смотрим на этого ребенка глазами Бориса Годунова, уже неспособного любоваться своим собственным сыном, не думая о судьбе сына другого. То незнание, та детская наивность, с которыми Федор играет при дворе чужую — Димитриеву — роль, и страшат Бориса, и вселяют надежду. Его маленький Федор с детским восхищением примеряет золотые латы, когда отец объявляет о приятии царства. Тогда понимаешь — вот в этом главная надежда, главный политический расчет Годунова. Чтобы на троне воцарилась невинность. Юный, совестливый отрок — только такой когда-нибудь способен спасти Россию.
Судьба сына Годунова, однако, пригвождена маленьким волчком — совсем незаметным, пока Шуйский (умный и артистичный Золтан Ньяри), живописуя, как убиенный Димитрий как будто «спит, сложивши ручки и в правой крепко сжав игрушку детскую», не прокрадется в башенку Федора и не вырвет игрушку уже из его рук... Как вещественное доказательство. Вроде доказательство того, что царевич Димитрий действительно погиб и Борис Годунов — не узурпатор. На самом деле — намек на то, что сын Годунова будто играет игрушками убиенного царевича. Закон совести в том, что даже если это не так, — это так. И вырванная из рук живого ребенка игрушка становится пророческим знаком его собственной судьбы — в последней сцене он сам будет вырван из своей башенки.
На заглавную партию приглашен Никита Сторожев — русский бас, живущий во Франции, преподающий в США, поющий по всему свету. Наследник русской исполнительской традиции, для которой, кажется, главное — «густота» и иерархичность, Сторожев прекрасно передает парадоксы натуры Годунова — и темной, мрачной, и болезненно, бескомпромиссно совестливой. «Пятно единое» его совести окрашивает для него уже не только прошлое, но и будущее. Становится понятно, почему Пушкин написал во множественном числе: «и мальчики кровавые в глазах». Хоть Мусоргский и исправил на число единственное, этот Борис Годунов уже заранее видит окровавленным и собственное дитя. И принимает приговор совести, хоть и пытается его предотвратить...
В финале золотые латы достаются не мальчику — великовозрастному пройдохе Гришке Отрепьеву. Игрушки невинности, превращенные в игрушки власти, — поистине страшны.
Наталья Якубова