Всему своё Бремя

Толибхон Шахиди, Концерт для альта с оркестром

Алевтина Бояринцева, 14.11.2022 в 12:25

Эссе первое. Человек с альтом, человек с клубком

Любой материал о произведении, недавно написанном и исполненном, хочется начать с поспешного: «но оно красивое!» Почему-то мы привыкли, что все современное — страшно неприятно для слуха, зато тешит интеллектуальное самолюбие («страшно умная концепция!»). Не ожидая от современной музыки красоты, мы мешаем развиваться ей и себе. Себе — в своем представлении о красивом. А еще вынуждаем себя делать выбор между «умным» и «красивым». Зачем? Музыка, появившаяся недавно или буквально на днях, может быть и красивой, и умной. Вообще, произведение искусства — это фокус лучей, направленных из разных источников. В нем так или иначе отражается все, что значимо для автора и его времени. И сверх того – вечные ценности и то, что будет понято только следующим поколением.

Мешает композиторам и слушателям привязанность к категоричности (бывает только «новое» — «старое» — «обновлено-старое», «софт» — «хард», «актуальное» — «спасибо, не сегодня»). Изматывает композиторов и продвинутых исполнителей необходимость убеждать менеджеров, что именно это важно услышать публике. А слушатель, тем временем, сидит на интеллектуальной диете из «проверенных» сочинений — хотя он давно уже хочет идти дальше, чтобы испытать себя в новых, незнакомых звуковых ситуациях.

Что лучше: когда композитор пишет для слушателей или для себя? Лучше, когда пишет ради самого произведения. Когда сочинение не сочиняется, а появляется, становится, оформляется. Как будто нет искусства композиции, а есть только музыкальный клубок, который вручен композитору доброй феей (музой) в знак высокого доверия. И ему, композитору, предстоит этот клубок деликатно размотать – не нарушая цельности нити, не запутав ее, не создав узелков. В этом случае сочинение будет интересно и полезно всем: автору, исполнителям, слушателям.

…Однажды муза, пролетая над Москвой, чуть замедлила лет возле консерватории. Что-то особое увидела она в лице альтиста Новикова, размышлявшего о новом репертуаре, поэтому неслучайно вздернула магической недирижерской палочкой. Мгновенно мысли Максима Новикова направились по нужной ей траектории. В это же время композитор Толибхон Шахиди прогуливался возле афиш. Он был удивлен, когда молодой человек, назвавшийся Максимом Новиковым, подошел к нему и попросил написать альтовый концерт. Для него это предложение было неожиданным: о музыке для альта маэстро никогда не задумывался. Буквально через несколько минут муза осторожно вложила в метафизический карман композитора клубок будущего сочинения и исчезла в далях, уверенная в прекрасном результате разматывания изысканной и суровой музыкальной нити.

Ни доли иронии, ни полутона шутки. Примерно так и было: в летний месяц 2016 года, в центре Москвы. Музыка долго искала своего автора — того, кто смог бы выслушать всех и сказать свое слово, поклониться истокам и улететь далеко от них. Сочинение доверили написать человеку, который слышит речь в музыке и музыку в речи. Толибхон Шахиди — мудрый и сдержанный в общении, в партитуре. Альт оказался «его» инструментом. Альт не любит кокетства — он скромен. Альт не стремится покорять – он просто звучит так, как он ощущает себя в данную звучащую минуту. Этот инструмент умеет различать жизненные и художественные эмоции, речь повседневную и речь особых театральных моментов.

Театр для Толибхона Шахиди не эпизод, не опыт и не встреча. Это реализация врожденной тяги к драматическому искусству. Композитор стремится к нему, как к умному собеседнику: он понимает его — его правила, условия, возможности. Почему концерт для альта приводит к мысли о театре? Потому что интонация, интонация, интонация — меняющаяся и узнаваемая, сомневающаяся и убеждающая. Потому что в тембре альта, в свойственной ему артикуляции (точнее — тембро-артикуляции) Шахиди узнал своего героя.

Эссе второе. Есть антиномии. Есть примирение?..

Концерт имеет название «Агар». В переводе с фарси это означает — «если бы…». Если бы не встреча с Максимом, если бы не его завороженность современной культурой, если бы он не полюбил музыку Шахиди еще много лет назад, концерт не появился бы. К счастью, в жизненном пространстве все условия и сомнения были сняты. Всё сложилось: предложение артиста стало вдохновением для композитора. Всё состоялось, всё родилось, но это здесь. А там, в пространстве партитуры еще идет борьба: еще много «невозможностей», еще много необезвреженных триггеров. Какая роль отводится в этом бьющемся пространстве солисту? Кто он: соавтор, жертва, психотерапевт, режиссер, умеющий «ставить» и конфликты, и покой? Приручает ли он музыку или играет в нее? Или?..

А есть еще время. С привычным, жизненным, почти все понятно: оно то бежит, то замирает, то идет своим чередом. Но вот время художественного сочинения? Неуловимо — познаваемо, субъективно — объективно… Наверное, оно как-то или чем-то связано с нашим обычным временем. Связано мимолетно или прочно? Объяснимо или парадоксально? Если бы готовые ответы дал сам композитор, если бы он рассеял дымку сомнений, предположений, концерт был бы прост и неинтересен. В поиске, в размышлениях, в противоречиях самому себе, в постоянном перечеркивании достигнутого, в терзающем любопытстве — жизнь этого сочинения.

Может быть, удобнее слушать концерт Шахиди, изучив предварительно путеводитель, в котором все рассказано о форме, темах, причине и следствии. Пусть не доказано, но все же: даже форма классических сочинений изменчива. Сегодня она абсолютно сонатная, а завтра — в другой интерпретации, в других обстоятельствах – эта сонатность уже не кажется такой абсолютной. Альтовый концерт Шахиди — сочинение уже состоявшееся, но еще не устоявшееся (и может быть, таковым останется). Допустим, это контрастно-составная форма с чертами концентричности, в которой роль центра справедливо занимает каденция-монолог. Послушав концерт хотя бы один раз, слушатель поймет, что это форма-поток: не составлено-составная, а мощная, единая, не концентрическая, а свободно-осмысленная. Есть в концерте и любимая всеми репризность, но не дословная, а аллюзийная – проявляющаяся намеком, мелькнувшим напоминанием.

Каждое новое прослушивание будет создавать ощущения предчувствия нового этапа-«порога». Но даже сотня прослушиваний не сделает форму сочинения «понятной». Она не поддается стабилизации: она — принципиально подвижна. Поток даже на фотоснимке подвижен (если кадр сделан профессионалом).

Энергия движения, энергия осмысления. Глубже понять композицию и драматургию поможет наблюдение за действием и взаимодействием двух энергий: той, что требуется проявление вовне, и той, что нужно сосредоточиться на внутренней событийности — иногда тихой, неспешной, иногда очень активной. Шахиди, разделяя две эти «стихии» и наблюдая за ними, переносит именно на них акцент внимания. Диалог оркестра и солиста, их отношения значимы — того требует жанр, — но все же не первостепенны. Конфликтность, драматизм рождается не в полемике одного (solo) и всех (tutti). Искра вспыхивает в самом процессе развития. Конфликтной может стать и «зона движения», и «зона осмысления». От вспышек защищены только «зоны покоя»: это начало сочинения — исток формы-потока (до ц. 2) и его конец — устье, растворяющееся в тишине, безбрежности (ц. 66), бесконечности.

Слова без слов. У альта сдержанный мужской характер: он немногословен. В его речи нет шумов - каждое слово ценно. Но и поиск этого слова непрост. Солисту нужно найти наиболее точное, звучное. Процесс обретения слова «выписан» в партитуре. Нотные знаки бессловесны, но не безмолвны. Даже пока они не сыграны, они звучат. Но значащего звучания не будет, если партитура — это коллекция фигур-симулякров.

Шахиди с помощью нотных знаков передает тревожившее его: внутреннее событие или некое несовпадение – ожиданий и случившегося, предположений и правды. Концерт родился из эмоционального или этического диссонанса. Что стало триггером для высказывания, — встреча с Максимом или спонтанно возникшая искра, визит к Минотавру или визит музы, — не так уж важно. Перед исполнителями — текст, который должен зазвучать: и его реально звучание должно совпадать с имманентным, потенциальным.

Солист — не жертва и, конечно, не Минотавр. Он герой, которому доверено пройти по лабиринту. Он должен идти вслед за автором, но уже увереннее, позволяя себя и взгляд вверх, и опасное натяжение нити того самого клубка, который может подсказать выход. А может привести к безысходности. Автор оставил для героя подсказки – чтобы у него была возможность расслышать свой голос в многоголосице и найти в контрапункте своих будущих спутников.

Ориентиры, оставленные композитором, и слушателям помогают освоить лабиринт-сюжет. Узнаваемые архетипы, символы (кто как воспримет) выполняют, научно выражаясь, кларитивную функцию. Трели, трелеподобные мотивы — волнение, движение, трепет жизни. Длящиеся такты — воздух, тишина, вечность. Оркестровые унисоны — устремленные к небу вершины, горы. В диссонантных вихрях как не узнать бурю, смятение? В звучании альта и тишине оркестра бьется время осознанного одиночества: герою оно нужно, чтобы услышать себя, почувствовать свои силы.

Осознание — важный опыт: и художественный, и жизненный. Благодаря ему экзистенциальные вспышки не опаляют нити жизни, а подсказывают путь — «через 100 метров поверните…». Поверните к себе.

…Название для эссе предложил сам Толибхон Шахиди. Сначала оно показалось мне слишком остроумным для размышлений о таком серьезном сочинении. Но если правильно прочесть и услышать, острота превратится в афоризм или жизненную подсказку. Не стоит преувеличивать «бремя». Не нужно выкрикивать что-то «всем» и громко настаивать на «своем». Смысл — в лиге между словами, в невидимом ауфтакте: «Всему — своё — б(в)ремя».

Алевтина Бояринцева специально для Belcanto.ru