В Петербург на фестиваль "Звезды белых ночей" приехал оркестр Израильской филармонии во главе с легендарным дирижером Зубином Метой и сыграл в Мариинском театре Третью симфонию Малера. Перед концертом с Зубином Метой встретилась Гюляра Садых-заде.
— В Вене, в ресторане Дома музыки, я видела галерею фотопортретов великих дирижеров - тех, кто был удостоен чести дирижировать на знаменитых новогодних венских балах. Среди них и ваш портрет.
— Вена в моей жизни занимает очень важное место. Я попал в Вену, когда мне было девятнадцать: приехал из Бомбея учиться. Я уже довольно много занимался музыкой со своим отцом Мехли Метой: он был скрипачом и дирижером и очень хорошим музыкантом. Семь лет я провел в Вене, впитывая музыкальные впечатления, знакомясь с музыкальной жизнью города. Это было незабываемое время: во-первых, потому, что я был молод, а впечатления юности не забываются. Во-вторых, потому, что это было время моего формирования как музыканта. Пожалуй, после отцовских наставлений и учебы у него в Бомбее Вена стала вторым и главным фактором, повлиявшим на мое становление.
Я учился в Вене у Ганса Сваровского: он был великим педагогом и прекрасным дирижером. Начинал я карьеру как инструменталист, играл в оркестре, и это оказалось очень полезным опытом, пригодившимся впоследствии в моей дирижерской работе. Впервые я встал за пульт оркестра в Вене, когда мне шел двадцать первый год. Это был малоизвестный венский оркестр, я не вспомню сейчас его названия. А впервые продирижировал знаменитым Венским филармоническим оркестром в двадцать пять лет - очень рано.
Должен заметить, я самый 'долгоиграющий' дирижер из всех, кто когда-либо работал с Венским и с Берлинским филармоническими оркестрами. Никто не сотрудничал с ними так долго, как я. Наша дружба продолжается с 1961 года.
— Ваше постоянство в отношениях с оркестрами известно. Вы работали тринадцать лет с Монреальским и Лос-Анджелесским оркестрами, одиннадцать лет - с Нью-Йоркским филармоническим, а с Израильской филармонией постоянно работаете с 1969 года.
— Это потому, что я не люблю переезды. Люблю подолгу жить на одном месте. Но этот месяц выдался необычно активным. Я очень занят в этом месяце, потому что мы делаем вагнеровское 'Кольцо' в Мюнхенской опере - я там music director. Позавчера я дирижировал в Мюнхене 'Зигфридом'. Концерт здесь, в Мариинском театре. Даже два концерта: днем мы выступаем в Синагоге по случаю дня Иерусалима, играем симфонии Моцарта и Шуберта. А уже в понедельник я снова в Мюнхене и дирижирую вторым 'Зигфридом'.
Сюда я смог приехать только потому, что между первым и вторым спектаклем сделали перерыв в три дня.
Но вообще-то мне такая жизнь не нравится. Конечно, я люблю свой Израильский оркестр и сказал Гергиеву: 'Да, я могу прилететь'. Но, заметьте себе, иудеи не работают в субботу. Значит, мы прилетели в пятницу, порепетировали. А в субботу у меня оказался свободный день. И я успел осмотреть все замечательные пригороды Петербурга: Царское Село, Павловск и Петергоф - все в один день.
— Разве вы не бывали там раньше? Вы же приезжали в Петербург в восьмидесятые годы, с Нью-Йоркским оркестром.
— Не только. Впервые я приехал еще в Ленинград в 1962 году, с
Монреальским оркестром. А в 1964 году приезжал по приглашению
Ленинградской филармонии, давал здесь два концерта с вашим
филармоническим оркестром. И я не могу забыть, как Мравинский
приходил на мои репетиции и слушал. Он был очень добр ко мне и
по-хорошему отнесся к начинающему дирижеру.
За несколько лет до того я имел возможность слышать его самого:
оркестр, возглавляемый Мравинским, давал концерты в Вене; кажется,
это было в 1956 году, год юбилея Моцарта. Тогда я впервые услышал
бесподобную игру Давида Ойстраха, услышал игру великого
ленинградского оркестра. До сих пор помню мои впечатления.
— Вы поддерживали отношения с Мравинским после знакомства?
— У нас было не так уж много встреч. Просто он приходил на мои репетиции, кое-что советовал, был на концерте. Вот тогда я ездил в Петергоф. Но парк был тогда в плохом состоянии, не то что сейчас.
— Я знаю, что вас связывали теплые отношения с Кириллом Кондрашиным.
— Кондрашин был моим другом. Я приглашал его продирижировать моим Монреальским оркестром, приглашал и в Лос-Анджелес. А после поездки в Ленинград я выступал в Москве с двумя разными оркестрами: с оркестром радио и с оркестром Кондрашина.
— Это было до того, как он эмигрировал в Вену?
— Да. А после эмиграции мы виделись несколько раз. Позвольте объяснить: жизнь дирижеров проходит в разъездах, поэтому они очень редко встречаются в одно время и в одном месте. Вот я сейчас здесь, а Валерий - где-то еще. Потом он приедет сюда - но меня здесь уже не будет. У нас нет возможности полноценно общаться.
— Расскажите, как протекало ваше детство в Бомбее, в доме отца?
— Мой отец был хорошим музыкантом. В свое время учился в Нью-Йорке, у Ивана Галамяна, тот был великим скрипичным педагогом. У него учились и Ицхак Перлман, и Пинхос Цуккерман. По происхождению Галамян был из Тебриза, но учился в России, в Московской консерватории.
После учебы отец вернулся в Бомбей и основал там симфонический оркестр и квартет. Когда я подрос, я помогал ему в работе с оркестром, там я впервые попробовал дирижировать. Мы с отцом были очень близки, между нами были доверительные, теплые отношения. Я имел возможность наблюдать за работой отца, слушал, как он играет на скрипке, слушал его в квартете - он из числа оркестрантов основал еще и квартет. В общем, я был погружен в музыку с самого детства. Когда я подрос, меня отправили в Вену учиться: но основы музыкального образования преподал мне отец. До последних дней его жизни мы с ним сохранили глубокие и сердечные взаимоотношения. Отец умер в прошлом октябре; ему было девяносто четыре года. Свой последний концерт он дал в девяносто два года, с Ростроповичем в качестве солиста.
— Какова была жизнь в Бомбее в годы вашей юности?
— Бомбей был прекрасным городом, когда в нем жило два миллиона человек. Сейчас, когда там живут пятнадцать миллионов, он уже не столь прекрасен. Но природа вокруг чудесная: море, земля, острова... По происхождению наша семья - парсы. Исповедуем религию Заратустры - древнюю религию огнепоклонников. Она возникла до христианства и мусульманства. Парсы пришли в Индию из Ирана и живут в Индии уже тысячу лет, компактной группой.
— Вы и есть те самые арии, высшая раса, пришедшая в Индию?
— Да, мы - подлинные арии, из самого первоисточника. Мы живем обособленно посреди индусского мира, и так как наша религия не предполагает конверсии, перемены веры, у нас с индусами исторически всегда сохранялись прекрасные отношения. Потому что парсы не представляли никакой угрозы для веры индусов: они не переходили в нашу веру, а мы - в их веру, это было просто невозможно.
Все межрелигиозные конфликты возникают оттого, что кто-то меняет веру, оттого, что есть возможность 'перевербовки'. А у зороастрийцев вера не предполагает такой возможности, это как бы наше природное свойство, данное от рождения. Когда арабы принесли мусульманство в Иран - а это случилось в 642 году по мусульманскому летосчислению, - они стали искоренять огнепоклонничество. Часть парсов перешла в мусульманство, а другая часть бежала в Индию и сохранила первозданную веру. Теперь в Иране нет последователей зороастризма. А в Индии - есть.
— В окрестностях Баку, на противоположном от Ирана берегу, сохранились следы культа огнепоклонников; есть даже древний храм с вырезанными в камне свастиками - знаками огня.
— Я слышал об этом. Слава Ростропович рассказывал, - он оттуда родом. Он говорил, что я, как парс, обязательно должен приехать в Баку и посетить этот храм. Когда-нибудь я это сделаю вместе со Славой.
— Ваша деятельность дирижера неразрывно связана с вашими политическими акциями: вы выступаете в горячих точках со своими оркестрами. Традиционный вопрос: вы действительно считаете, что музыка может влиять на политику?
— Во всяком случае, мы пытаемся. Играем для детей, которые еще не отравлены пропагандой, учим детей музыке. Два года назад мы организовали необычный концерт. Одно отделение в нем играл оркестр Израильской филармонии, другое отделение - арабский оркестр. А в зале сидели только дети, еврейские и арабские. И я очень верю, что рано или поздно наши усилия принесут нам плоды мира.
Да, мы не можем изменить политическую ситуацию, мы всего лишь музыканты. В 1982 году я взял оркестр Израильской филармонии, и мы отъехали от границы на несколько километров, углубившись в территорию Ливии. Там соорудили импровизированную сцену и дали концерт. Потом говорили, что мы сделали большую ошибку. Потому что через несколько дней там начались военные действия. В политике всегда так: то теплее, то холоднее, вверх-вниз, как на качелях.
Но, в принципе, государство не может влиять на действия Израильского оркестра. Оркестр существует абсолютно независимо от государства, и государство не имеет права диктовать нам, что делать, а что не делать. Мы ведь не государственный оркестр, от государства мы получаем деньги, но очень мало. В бюджете оркестра государственные поступления составляют всего восемь процентов. Самые большие деньги мы зарабатываем сами, через кассу: семьдесят процентов. Даем много концертов, на них всегда полно народу. Остальные деньги нам жертвуют богатые люди.
— У вас в оркестре много наших бывших соотечественников. Как вы оцениваете качество их игры?
— Пятьдесят процентов оркестрантов родом из бывшего Советского Союза. Струнная школа у вас - выше всяких похвал, я считаю ее лучшей в мире. Но дело в том, что люди приехали из разных мест Союза. У каждого - свой стиль игры, и пришлось немало усилий потратить на то, чтобы привести их к единообразию, притереть друг к другу.
Русские играли Моцарта и Шуберта совсем в иной манере, с ними пришлось работать. Но они очень быстро обучаются, потому что все технически хорошо оснащены. Мне это нравится, они восприимчивые.
— Мне довелось слушать ваши выступления с Нью-Йоркским оркестром в конце восьмидесятых годов, в Ленинграде. Каковы ваши впечатления от тех давнишних гастролей?
— В восемьдесят восьмом году мы играли в Большом зале филармонии: Девятая Малера, 'Так говорил Заратустра' Рихарда Штрауса. Меня, помню, поразила акустика зала. Я считаю зал Петербургской филармонии одним из лучших в мире. Надеюсь, что в Мариинском театре акустика неплохая?
— В филармонии лучше. А почему вы выбрали для исполнения в театре Третью симфонию Малера?
— Сам не знаю. Кажется, Валера попросил. Не могу вспомнить. Малер вообще-то хорош для всестороннего показа оркестра. Да ведь все играют Малера! Бернстайн, Баренбойм, Кубелик, никто мимо Малера не прошел.