19 мая на 99 году оборвалась жизнь Юрия Николаевича Григоровича
Вдруг охвативший страх повториться. Беспомощность перед штампами: «великий», «легендарный», «эпоха». Отчаянье — подвожу редакцию, обещала написать о Григоровиче, в ответ — паралич мысли. Как найти меры для незнающего меры? Вместить масштаб личности Григоровича в прокрустово ложе того, что сегодня называют «культурой»? Оценить вклад Григоровича в Русский балет?.. и не только.
«Приходит Вестрис* в репетиционный зал, — мелькнула в памяти ироничная фраза Григоровича. — Садится в центре зала на коврик в позе бога Шивы. Ждут. Дамы и господа, репетиция окончена. Простите, вдохновение не посетило».
«Страшные люди»
События марта 1995 года разделили историю Русского балета на «до» и «после». Стало известно: главный балетмейстер Большого театра Юрий Григорович покинул театр. Демиург «золотого века», он вывел Русский балет на космические орбиты торжества и величия, вернул Большому театру его сакральность — традицию «парадного» спектакля. И вдруг — уволен?
Это был шок, конечно.
Впервые за всю историю Большого театра произошла забастовка. Вечерний спектакль, балет Григоровича «Ромео и Джульетта» был сорван — с поднятием занавеса артисты вышли на авансцену для публичного выражения протеста против решения руководства. Конфликт продолжался. Вслед за Григоровичем из театра ушли главный художник Валерий Левенталь и главный дирижер Александр Лазарев. Подковерная война кланов и группировок за власть выходила на поверхность, тайное становилась явным. И мало кто из плеяды выдающихся имен, из тех, кто состоялся в балетах Григоровича и в балетах Григоровича окутал себя немеркнущей славой, теперь не предал его словом и делом, не всадил нож в спину «уходящей натуры».
Кампания травли Григоровича была развёрнута в СМИ ещё на заре девяностых.
Теперь — набирала обороты. «Молодая Россия» встраивалась в «цивилизационный мир». Балеты Григоровича, его авторитет как кость в горле застряли на пути развития: центр рынка искусств в мире — современность. Образовался и пул новых «влиятельных критиков». Как псы цепные, они вгрызались в каждый балет Григоровича, заказ поступил — на пропаганду contemporary dance, западной хореографии, «современного балета».
Рядом со сквером Большого театра появится реклама «Лебединого озера» Мэтью Борна с бородатыми мужчинами в партии лебедей; в Мариинском театре — «Жизель» Прельжокажа с виллисами женщинами и мужчинами («тело важнее гендера»), с эффектом полной обнаженки, то есть в какой-то момент артисты предстанут перед публикой в своей наготе. Вчера маргинальное — сегодня престижно. Девиации, уродство возводятся в культ красоты.
«Страшные они люди, Григорович с Бессмертновой», — напомнили мне, узнав о желании договориться об интервью с Григоровичем и Бессмертновой.
В одном из музеев Москвы была устроена встреча с уже опальным Григоровичем, кто-то из кинодокументалистов хотел по «горячим следам» снять фильм. На этой встрече я и оказалась. Совсем немного людей собралось.
Григорович говорил о «Лебедином озере».
Вопрос был о редакции 1969 года, вокруг которой немало шума. Григорович предложил трагический, как это и в музыке Чайковского, финал — Одетта и Зигфрид гибнут, злой гений Ротбарт торжествует. Министерство культуры потребовало хэппи-энд: Одетта и Зигфрид живы, добро побеждает зло, Ротбарт повержен. Не надо советского зрителя лишний раз травмировать мистикой. И сейчас, когда я пишу эти строки, мне не воспроизвести в точности рассказ Григоровича. Только исполнен он был такой неординарной мысли, что от растерянности перед наплывающей волной силы трагедии ознобом пробирало. Любовь, это чувство… Григорович прервал рассказ. «Где моя дорогая супруга Наталия Бессмертнова?»
Они попрощались с публикой.
… Как это у Чехова? «Казалось, сани летели в пропасть. Ветер свистал в ушах, точно насмехаясь, точно говоря: „Смотрите, вот-вот убьётесь!“ — Я люблю вас! — сказал он невольно. Но слова его унесло ветром. Она, должно быть, не расслышала…» Недоговоренность Григоровича каким-то чудесным образом стала преследовать меня. Интрига. Время от времени я возвращалась к размышлениям о «Лебедином», балете — абстракциям на снегу. «Господин Григорович, — из критики в зарубежной прессе, — ставит хореографию в классическом стиле с уверенностью человека, чье наследие уходит вглубь веков».
И такая деталь.
В тот злополучный день путча 1991-го, когда по всем программам телевидения транслировали запись балета «Лебединое озеро», в партии Одетты-Одиллии выступала Бессмертнова. Вот еще почему Григорович с Бессмертновой — «страшные».
«Лиловые миры»
Май 1996 года. Зелень на кустах как оперение птицы, набухшие гроздья сирени. Я подходила к Московскому хореографическому училищу. Внушительных размеров джип остановился напротив его центрального входа. Из-за руля вышла Наталия Бессмертнова. Балерина-assoluta, наследница Тальони, Павловой, Спесивцевой, Парижская Академия танца назвала Жизель Наталии Бессмертновой в балете «Жизель» шедевром.
Мы познакомились.
Бессмертнова отогнала машину чуть в сторону, ближе к Фрунзенской набережной.
И с первых слов наваждение «лиловых миров», пелена врубелевской Царевны-Лебедя слетели с глаз моих. Лишь на какую-то долю секунды удивилась разнице. Бессмертнова на сцене — искусница романтических грез, романтическая наяда, не в состоянии совладать с жизнью. В жизни — ни тени на воздушность парений, ни намёка на звездный статус. Полная противоположность. И мы проговорили не один час. О даче и красках для ремонта, о тканях и коллекционном фарфоре, французской эстраде и итальянском неореализме, о Фурцевой… одно время в Большом появился телефон, по которому артисты напрямую могли позвонить министру культуры, правда, вскоре его сняли, избыток просьб… и о гастролях Ла Скала в Большом.
«Зазвучал голос, — цитирую Бессмертнову почти дословно, — ангела, невероятный, возможный разве что на небесах. И я все не могла понять, откуда же он исходит, всматривалась в сцену, сцена была пугающе черна, говорят, еще декорации Вирсаладзе мрачные. Наконец, луч софита высветил лицо Кабалье, оно было белым, как мрамор». Пока Бессмертнова пыталась «разглядеть» голос, то чуть не упорхнула из ложи бельэтажа. И так, мы говорили о чем угодно, о политике даже. Не говорили — по умолчанию — о происходящем сегодня в Большом.
Понятным было: бьют в Григоровича — сбрасывают Русский балет с «парохода современности». На рубеже пятидесятых-шестидесятых годов, Григорович спас, выхватил Русский балет из разверзающейся бездны. Тогда вечный, как мир, спор архаики и прогресса в очередной раз обострился. Прогрессисты выкликают эксперимент, консерваторы настаивают на традиции. На сцене родного Кировского театра Григорович представил свои первые балеты «Каменный цветок» (1956) , «Легенда о любви» (1961), и — сорвал успех. Григорович заявил о себе как о новаторе, манифестировал свой новый стиль — балетная партитура как симфония. «Вырваться за пределы традиции, оставаясь в традиции», — подчеркнул свое кредо.
А вот с надеждой на интервью пришлось попрощаться. Григорович в Москве почти не бывает: Краснодар, Пекин, Сеул, Токио, Париж… Проще сказать — не доступен.
«Щелкунчик»
И раньше я смотрела на Григоровича как на воплощение Духа. Сам облик маэстро мне представлялся тому свидетельством. Заносчивость в осанке, саркастичный склад ума, брезгливость к сантиментам-излишней чувствительности, воля к превосходству, стремление к красоте.
…. Это был 1998 год. Прага.
Национальный театр — символ чешского возрождения и гордость столицы, величественное помпезное здание на берегу Влтавы — представил накануне Рождества балет Григоровича «Щелкунчик». Феерия. Волшебство. Путешествие девочки Мари с бесстрашным Принцем, в которого превратился Щелкунчик, нелепая деревянная кукла для раскалывания орехов. Сказка? Но и лирико-философская поэзия. Пробуждение мечты о чуде.
Нередко, кстати сказать, «Щелкунчик» принимают за балет Петипа, столь по-старомодному рафинирован он в хореографии своей. Но это не так. «Щелкунчик» — оригинальный балет Григоровича. Премьера в Большом состоялась в 1966 году и под счастливой звездой. Как бой курантов, брызги бенгальских огней, мандарины и оливье на праздничном столе, балет стал символом Нового года. Приметой. Если в вечер 31 декабря оказаться в театре на балете «Щелкунчик» и под хрустальные звуки челесты в танце Феи Драже успеть нафантазировать себе мешок желаний, то одно из них — сбудется.
И нет в мире театра, который не мечтал бы о балете «Щелкунчик». В Москве — так просто помешательство, ажиотаж: огромные очереди за билетом выстраиваются в кассы Большого.
Пражский театр — не исключение. Над постановкой приглашенный маэстро работал с Наталией Бессмертновой, как репетитор она помогала юным танцовщикам, всё-таки далеким от школы Академии имени Вагановой, справиться с изыском хореографии, влиться в канву балета. И если верно, что царь Мидас превращал в золото всё, к чему ни прикасался, то не будет преувеличением сказать, Григорович с балетом «Щелкунчик» создал «идеальную машину для звезд». Универсум. То есть, вне зависимости от состава артистов, балет в мгновенье воспламеняет сердца людей, уносит в мир бидермейерского уюта, в веселую жизнь игрушек, в упоительный «Вальс цветов» под снежными хлопьями вверх-вверх по растущей прямо на глазах новогодней елке в стеклянных шарах и марципанах.
Величаво и празднично прозвучали финальные аккорды. Занавес! Был ли спектакль чудесным сном Мари или явью?
Шумная в вечерних нарядах публика (премьеры в этом театре посещают самые влиятельные люди страны) «перетекла» в фойе. Здесь чествовали Григоровича. Официальные речи. Слова признательности. Всеобщее воодушевление. Стюарды в черных фраках разносят на серебряных подносах бокалы с Moet & Chandon. Короткие светские разговоры. Григорович среди броуновского движения ликования напомнил мне князя Фабрицио Салина из «Леопарда» Висконти в сцене бала. Стать. Застегнутость на все пуговицы. Известная самоуглубленность, что может быть принята за надменность. И почему-то — грусть. «Орел летает в одиночестве». И это чувствуется.
… 2 января 2014 года в Большом — ровным счетом пятисотое представление балета «Щелкунчик», что примечательно — в день рождения Григоровича. Событие, в честь которого Музыкальный музей-заповедник Чайковского в Клину устроил выставку. Афиши спектакля, эскизы костюмов, декорации художника Симона Вирсаладзе, с которым Григорович осуществил все (за исключением «Спящей красавицы» в редакции 2011 года) свои постановки. Волею случая — приехала в Клин на концерт Большого симфонического оркестра — оказалась свидетелем и выставки тоже.
На следующий день позвонила Григоровичу, поделиться впечатлениями. Оказалось, в музее Чайковского маэстро не был. И я принялась расписывать усадебный дом с балконом-фонариком, убранство гостиной с роялем «Беккер», фотографию на стене певицы Дезире Арто, Чайковский был так ею увлечен, что хотел жениться, а в спальне поразила картина над кроватью композитора. «Меланхолия» — название… «Знаете, Марина, — прервал Григорович, — вы мне больше не рассказывайте. Мне неудобно. У меня квартира в несколько комнат, а Чайковский последний год жизни провел в доме, который арендовал».
«Грозный»
«Их вообще нет, они только кажутся и влекут за собой мечту нашу, как бессильного смертного бессмертными движениями». Афиша Валентина Серова с сильфидой на синем фоне Павловой из балета «Жизель» известна как эмблема первых «Русских сезонов», сенсации русского искусства в мире. И есть фотография, чёрно-белая, одна из моих любимых. Наталия Бессмертнова в театральном «от-кутюр», жемчужно-золотом под парчу платье царицы Анастасии, обнизанный каменьями венец на голове, Григорович и в центре английский балетмейстер Фредерик Аштон при бабочках после премьеры «Ивана Грозного» в Ковент-Гарден. Аллегория «Советских сезонов» Григоровича, еще один триумф Русского балета в мире.
В Большом «Иван Грозный» впервые предстал перед публикой в 1975 году. И то было искушением для гурмана. Григорович обращается уже не к шедеврам мировой классической литературы, как это было в драмбалете, но к эстетизации истории великой Руси. Гигантский иконописный триптих — задник сцены. На сцене — балетные свитки разворачивают хронику XVI века. Взрыв экспрессии, стремительный как стрела танец взятия Казани русским воинством под предводительством Ивана IV под золотом хоругвей, окрыленный Вестниками Победы, срывается в воздушные ямы. Идеал русской женственности — смирение, с которым царица Анастасия принимает кубок с отравленным вином из рук завистливых бояр, устремлен к идеалу русской духовности.
Рисунок хореографии строг как на древнерусской иконе. «Словно тягучий, теплый аромат ладана раздавался, исходил со сцены, — делились впечатлением очевидцы премьеры, — стекал в оркестровую яму, пробирался в зрительный зал, когда сломленный утратой Анастасии царь, прозревал её в своих болезненных видениях». Спадали с тела погребальные бинты, тончайшей выразительности адажио царя и царицы истаивало как мираж.
И вот 2012 год, «Иван Грозный» возвращается в Большой. Театр к тому времени оказался почти на грани банкротства. Модная на Западе хореография, балеты с унитазом на сцене, в Москве не задались, кассы не делали. Публика ждала Григоровича. В ответ истерика критиков: «архаика!», «мракобесие!», «тоталитаризм!», страх нагнетают. В этих условиях Григорович еще раз поставил на кон всё, что им было создано, торжество практически уже списанного в утиль Русского балета. В театре стали появляться снятые с репертуара в девяностые и последующие годы балеты.
Замечена удивительная, не поддающаяся рацио взаимосвязь, цепная реакция между целостностью государства Российского и состоянием Русского балета, нити которой уходят в XVIII век. Будто бы посетивший Петербург граф Калиостро пообещал обучить Ивана Перфильевича Елагина, первого директора Императорских театров, алхимии, искусству философского камня. И, видимо, чему-то, да обучил. Во всяком случае, именно тогда Русский балет занял отдельное, привилегированное положение.
И вот в моей памяти спектакль. Звонари в красных косоворотках, черных шароварах и красных сафьяновых сапогах натянули канаты, что есть мочи, ударили в колокола. И мистерия происходящего на сцене перекинулась в зал, завладела зрителем. Что ни картина спектакля — экспрессия ли танца кордебалета или монументальность собравшихся вокруг царя опричников в монашеских мантиях — то буря аплодисментов. Дирижеру ни вступить, ни продолжить спектакль, страсти как на стадионе.
Наконец, дело дошло до кульминации. Распятый, шутами распятый, на тех самых канатах колоколов Грозный врывается из последних сил в прыжке к авансцене, выпростав в зал взыскующую руку… И всё. Свист, топот, крики «бра-во!», «слава Григоровичу!», скандирование «Гри-го-ро-вич!», в ряду партера передо мной иностранцы кружатся с высоко поднятыми руками, пританцовывают, охваченные каким-то единым неизъяснимым порывом чувств. Был дивный июньский вечер.
И в памяти — одна из бесед с Григоровичем:
«В детстве я просыпался под „Весь мир насилья мы разрушим“. Потом был „Союз нерушимый республик свободных“. Сейчас „Россия — священная наша держава“. Слишком много гимнов для одной жизни… Вера? Мне уже поздно».
Но «Грозный» — балет исключительной религиозности, не думаю, что такой можно создать без глубочайшей веры.
«Я не сказал, что — неверующий».
И что любопытно. Накануне премьеры спектакля в выше упомянутом 2012-м всё было — против. Хваленый-перехваленный хай-тек — техническое оснащение сцены от немецкой компании Bosch Rexroth — дал сбой. Молва по театру прокатилась: Григорович переругался с мастерскими, едва здесь не «подправили» знаменитые из мешковины боярские шубы; отстранил от спектакля главного дирижёра театра, тот имел неосторожность полюбопытствовать у концертмейстера: в каком темпе играть будем? («Дирижер взглядом должен управлять оркестром», — запомнила.)
Под запретом и музыка к балету, а это сочинения Прокофьева к кинофильму Эйзенштейна «Иван Грозный», фрагменты из «Русской увертюры», кантаты «Александр Невский», Третьей симфонии. Ситуация неопределенности качнула маятник. Вскоре на адрес Большого пришло письмо, в котором наследники композитора назвали балет Григоровича «Иван Грозный» конгениальным музыке Прокофьева, Григоровича — гениальным балетмейстером ХХ века. Разрешение на использование музыки получено.
… В гостях у Григоровича.
Задумалась о внешнем выражении гениальности. Ведь должна быть какая-то броская исключительность. Леонид Мясин, например, хореограф «Сезонов», шокировал итальянцев приобретением необитаемого острова Галли, что в тридцати минутах плавания от Сорренто, только для охоты на кроликов и пригодный. Ида Рубинштейн… Ида встречала гостей с чёрной пантерой на поводке, жемчужины в бокал вина погружала. Нуриев, он музицировал за клавесином, полы в доме на набережной Вольтера персидскими коврами выстилал… Замедленно, как в кино, переводила взгляд по комнате в интерьере русского ампира с пряной ноткой Востока: лепнина на потолке, портрет на стене Наталии Бессмертновой работы Бориса Шаляпина в центре панно из шелка. Диковинна, как пери… Бессмертнова скончалась в 2008 году. Щемящие воспоминания теснили память.
Взгляд перевела на Григоровича.
Он молча, задумавшись, сидел в кресле напротив, склонив голову на руку, опирающуюся на подлокотник. Кипенно-белая рубашка с воротником-стойкой (должно быть, из очень качественного хлопка) под домашним халатом смотрелась особенно элегантно… И как молнией пробило! Вдруг отчетливо осознала: вся гениальность Григоровича — в Григоровиче. Все миры, дерзновения, отчаяния и победы, как в закупоренном сосуде, герметично сокрыты в нём самом. Даже оторопь охватила. Это стало открытием для меня.
«Рядом со святыми — набираешься святости, — из „Дневника“ священника Александра Ельчанинова. — Рядом с грешными — греха».
Рядом с Григоровичем была школа внутренней аскезы.
Остановить мгновенье
Сделать выбор между оригинальными балетами Григоровича и редакциями Григоровича «старых балетов» — для меня труд напрасный. Какой из балетов, на золотой колеснице странствий то в древний Восток, то в средневековую Русь, во Францию «Короля-Солнца» или Германию Людвига Баварского назвать ключевым, первым среди равных…
«Раймонда» Глазунова?
Реставрация почти утраченного шедевра Глазунова-Петипа названа «высочайшей степенью подлинного чуда искусства». Уроком. С артистами Кировского театра, в памяти которых еще брезжила эскизность хореографии, Григорович восстановил её рафинированность, в сюиту соединил кружево вариаций с летучестью нюансов, лакуны заполнил своими фантазийными танцами, так что балет предстал как единое гармоничное полотно, вытканное одним мастером. Но и проблематику средневековой рыцарской легенды заострил. Два мира противостоят друг другу — варварская вольница (восточно-характерный танец) и ритуал европейского поединка (классический танец), нега и роскошь гарема и средневековый замок герцогини де Дорис. Сарацин Абдерахман опьянен красотой племянницы герцогини, Раймондой, но эта красота чужда ему, экзотична, за нею коварство неизвестности. Значит, должна быть подавлена, покорена.
В редакции Григоровича «Раймонда» начинает играть потайными мерцаниями, обретает прежде сокрытый философский смысл. «Речь не просто о любви некоего сарацина к некой графине, — напишет театральный критик Александр Демидов, — но о крушении определенной исторически сложившейся культуры». Премьера «Раймонды» в Большом состоялась в 1984 году. Но и сегодня, что очевидно, балет с его эмоциональными красками, художественной убедительностью более чем современен. В афише театра, сезон 2024–2025, — не значится.
Или «Золотой век» Шостаковича?
Балет, достойный авантюрного романа, на языке классического танца. История о том, как рыбаки-трамовцы (театра рабочей молодежи) разоблачают банду бандитов, тайно засевших в нэпманском ресторане «Золотой век». Сам воздух на сцене Большого в вечер премьеры (1982-й) был пропитан нервом двадцатых. Ревущая динамика новизны — безудержность уличных гуляний, спортивные парады как в фильме Александрова «Цирк», живые пирамиды акробатов под вихрем алых полотнищ — всё это символизирует задор, уверенность поступи молодой советской республики. Лихо и с азартом трамовцы разыгрывают агитку — в буденновках и, оседлав метлу, гонят врагов революции попа, буржуя и генерала.
А рядом — декаданс, мирок ресторана «Золотой век», задетый флером всё еще неизжитых желаний, ночная жизнь под нарисованной луной. Сидящие за столиками в сизоватой дымке пахитос источают жеманно-манерную тоску, танцевальные пары варьете в эротически-томном фокстроте лениво описывают круги роковой страсти, бойкие «гёрлс» в пышных юбках как заводные куклы выбрасывают ноги в канкане, конферансье ходит колесом по сцене.
Борьба двух миров — главная тема балета. Искрящее молниями страсти танго приближает к развязке: этуаль варьете красавица-вамп — пособница главного бандита, её нагловатый лощеный кавалер — главный бандит. В исполнении Наталии Бессмертновой и Гедиминаса Таранды на танец соблазна и греха, даже не в лучшей его записи, можно смотреть бесконечно. Как на горящий огонь или бегущую воду — бесконечно. Гипнотическая хореография.
К тому же, говоря о призе симпатий, в моем «запасе» есть тоже нэпманский ресторан. Верно, без вывески с названием, каких-либо других опознавательных знаков, — образца девяностых. Тогда и узнала о нем: друг заказал столик на неделю вперед, запомнила сводчатые потолки, коричнево-красную кирпичную кладку в полумраке, ремарку о лучшей здесь средиземноморской кухне. «Мы могли зайти в другое кафе, — Григорович словно считал мое смущение. — Но мы в него не зашли». В тот вечер Григорович пригласил вместе отобедать. И мы действительно прошли мимо панорамных окон IL Патио, если не ошибаюсь, и… — прямо в «Золотой век».
«Oh, Maestro! Maestro!» — обрадовался при появлении Григоровича итальянец-владелец, проводил нас к столу. Вот что такое «лукуллов пир», тогда и узнала. Как фигуры на шахматной доске официант расставлял бутылки вина — янтарные, темные как ночь, сервировал стол изысканными блюдами. Еще не догадывалась, что игра предстоит в «автошахматы». Григорович ограничился минеральной водой, салатом, продолжая для меня делать заказы… В общем, так и не уточнила недоговоренность, которая когда-то, давно уже, прервала нарратив о «Лебедином».
«Спартак»
Вердикт балетного ареопага: балет балетов — «Спартак».
Это был своего рода «бой гладиаторов». Поиск эпической героики. Момент истины.
1962 год. Большой театр в рамках гастрольного турне по США представил на сцене еще старого здания Метрополитен-Опера балет «Спартак» Леонида Якобсона. Художник-импровизатор, создатель ленинградского «Театра хореографических миниатюр» с репутацией «диссидентствующего»; культовая фигура среди западных хореографов-авангардистов. Его «Спартак» — это цикл этюдных зарисовок, выразительно образных новелл, персонажи которых почти не танцуют, но «говорят» жестами. И в этом — своеобразие хореографии: свободный в пластике танец вырастает из скульптурных композиций и завершается ими.
Критика в оценке балета разделилась. Одни на ура приняли новшество языка, смелость эксперимента (прерогатива западной хореографии), подчеркнутую монументальность поз, особенно эффектную сцену с рабами — стилизацию под древнегреческие барельефы. Другие оказались разочарованы. Спектакль назвали «скучным помпезным зрелищем с безумной хореографией». «Слишком много мизансцен и мало танца. Большой театр показал не балет, а драму с элементами пантомимы». «Его [Якобсона] утонченная, лишенная эпичности и размаха хореография, — из воспоминаний участника гастролей Азария Плисецкого, — навеянная рисунками с этрусских ваз, была принята в штыки американцами, никогда не отличавшимися широким кругозором».
Прошло, как пишут в романах, тринадцать лет.
1975 год. И снова гастроли Большого в США, и снова — Нью-Йорк. «Спартак» Григоровича на сцене Метрополитен-Опера. Григорович — главный балетмейстер театра, известен как официальное лицо советского балета, державник. Ревнитель классической виртуозности танцевального языка, приверженец чисто поэтического направления, его хореография графически точна, требует строгой организации…
Раздались громовые раскаты увертюры (музыка Хачатуряна), в нагоняемых гулах веков заслышался лязг ударов цепей гладиаторов о брусчатку Аппиевой дороги, а из дворца наслаждений Красса как будто доносятся крики самосских павлинов. Похоже, Рим для Григоровича не просто одна из величайших культур, но главный источник вдохновения, некая духовная Родина. Иначе как объяснить зрелищность танцевальных картин, хореографических композиций, восходящих к античной оратории? Рим расцвета империи: четкость линий в танце узурпаторов власти, горделивость движений подчеркивают несокрушимость порядка; поступь легионеров как единой железной машины демонстрирует военную мощь. И Рим начала конца, багряного заката в буйстве «истекающей золотом» роскоши, в плену сладострастий порока — танец куртизанок и вакханалия среди окаменевших в «мертвой» неподвижности рабов.
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен». «Балет-эпопея Григоровича затмил камерность Якобсона, — последовал приговор. — „Спартак“ — новая эра в балете». Григорович показал: высшая степень романтизма — это пафос героики и жертвенность любви. И доказал — язык классического танца выражает понятные и современному человеку чувства. Американские таблоиды запестрели заголовками: «Великолепный, сногсшибательный „Спартак“ — Голливуд в советской упаковке» (фильм Стэнли Кубрика «Спартак» вышел на экраны в 1960 году). А сам Спартак — «Лоуренс Аравийский в танце», невозможно зафиксировать его в статике, комета.
Нью-Йорк короновал Григоровича. Новатор среди консерваторов, консерватор среди новаторов признан «царем советского балета».
И такая подробность. Гастроли Большого театра пришлись на пик противостояния СССР и США — двух супердержав, враждебных друг другу идеологий. Две величайшие «фабрики грез» — Голливуд и балет Большого театра (с 1956-го известен миру как Bolshoi Ballet) тоже вели свою скрытую, но не менее изощренную, «холодную войну». Массовой культуре, глобальному развлечению противостояли элитарность искусства и национальная традиция. Балет Большого театра теперь эмблема культурной дипломатии Советского Союза.
… В свое время Михаил Исаакович Лахман, в прошлом — главный администратор Большого, которого знала «вся Москва», делился со мной театральными байками. Рассказал, как преисполненный важностью момента, передал контрамарку маршалу Рокоссовскому, как вслед за генерал-лейтенантом Власиком в Бетховенский зал театра вошёл Сталин в серебристом френче, а в зале кроме Михаила Исааковича нет никого, и его от страха к стене как прибило.
Вспомнил и про «Спартака». «Репетиция продолжалась, когда Григорович попросил меня встретить Шагала, — передаю почти дословно рассказ. — Спустился я на служебный вход, жду. Пятнадцать минут проходит, двадцать. Звоню на сцену. Юрий Николаевич, говорю, полчаса тут стою, но что-то никто не шагает. „Миша, какой ты тёмный! какой тёмный… Марк Шагал — всемирно известный художник!“ Тут я и признал его, такой же как и я, из-под Витебска. Мы обнялись, стали друзьями».
«Последнее прости»
Самым главным Григорович назвал — дом. Ни деньги, ни слава, ни триумфальное шествие балета Большого вокруг планеты, ни статус избранника, насельника хореографического Олимпа. Дом.
Меня это удивило.
Только потому, как понимаю теперь, что не уточнила параметры дома, единицы измерения его пространств и просторов.
… Церемония прощания с Григоровичем состоялась 23 мая в Большом театре.
И как бы так сказать о церемонии, чтобы не выразить удивления?
Провожали в последний путь последнего из могикан. Главного балетмейстера Большого театра. Творца балетов с грифом — «навечно». Но места на сцене почему-то не нашлось, гроб был установлен в зрительном зале, в центральном его проходе у оркестровой ямы. Коротко звучала музыка из балетов. Слышны были речи. Пришедших проститься с Григоровичем, отдать дань уважения, дежурно поторапливали: «не задерживайтесь, выходите на площадь перед театром». В это же время сотрудники «Ритуала» охапками выносили из зала возложенные Григоровичу цветы, «последнее прости» великому маэстро.
О многом думалось в эти минуты…
О том, что жизнь не стоит на месте, и «золотой век» балета Большого сегодня нечто из серии преданий о царице Савской. Сколько поколений прошло. Немало, наверное, и желающих со своим именем отождествить мифы и легенды советского Большого театра с воином Русской оперы Головановым, с воином Русского балета — Григоровичем. И тоже странно: траур театр не объявил. Но что неожиданно? Ведущие мировые СМИ — от «Нью-Йорк Таймс» до «Би-Би-Си», авторы которых не балуют сегодня Россию добрым словом, — почтили память Григоровича, «хореографа, который встряхнул мир». Подробно осветили творческий путь маэстро, внимание акцентировали на премьеру в Метрополитен балета «Спартак», многие американцы тогда впервые для себя открыли академический балет, классику.
Григорович в гробу был красив как патриций. Ни тени болезни на лице, ни страдания. Великий. Непокорённый. Непревзойдённый.
Ни родственников рядом, ни кого-либо из ближайшего окружения.
Никто из министерства культуры, администрации театра, артистов балета не встал в почётный караул.
Вселенский холодок одиночества.
«Никого, никого будто нет…
В вышине бледно-розовый свет».
P. S. Юрий Николаевич Григорович похоронен на Новодевичьем кладбище, рядом с женой, величайшей русской балериной Наталией Бессмертновой.
* Гаэтано Вестрис (1729–1808) — итальянский артист балета, первый танцовщик парижской Королевской академии музыки, хореограф.
Марина Алексинская
Источник: zavtra.ru
Фото из книги «Юрий Григорович» (автор Александр Демидов), из личного архива